Двое на одного
Textura продолжает рубрику, в рамках которой два критика разбирают один стихотворный текст, говоря о его достоинствах и недостатках, значении или отсутствии такового для современной поэзии. В этот раз мы решили остановиться на стихотворении Елены Жамбаловой «чтоб не ругались мама с папой…», опубликованном в сборнике «Мороженое для внутреннего ребенка». Произведение разбирают Александр МАРКОВ и Василий ГЕРОНИМУС.
Александр Марков — доктор филологических наук, профессор кафедры кино и современного искусства Российского государственного гуманитарного университета, ведущий научный сотрудник отдела христианской культуры Института мировой культуры Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, научный руководитель интернет-журнала «Гефтер».
Василий Геронимус — литературный критик, филолог. Член Российского союза профессиональных литераторов (РСПЛ), кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ГИЛМЗ (Государственный историко-литературный музей-заповедник А.С. Пушкина). Рецензии и критические статьи публиковались в журналах «Знамя», «Лиterraтура», на портале «Textura» и мн. др.
Публикацию подготовили Борис Кутенков, Андрей Фамицкий и Клементина Ширшова
Елена Жамбалова
***
чтоб не ругались мама с папой
я в бога начала молиться
и если батя трезвый добрый
спасибо господи тебе
а если батя злой и пьяный
прости я снова согрешила
и снова плачу на заборе
прости прости меня прости
когда деревья были выше
мне все хотелось дотянуться
но нифига не дотянулась
и до сих пор еще тянусь
не лазь сыночек по заборам
не повторяй моих ошибок
кто накосячил, тот и лезет
иди ка лучше поиграй
Александр МАРКОВ:
Четыре возраста жизни
Четырехстопное, четырежды четыре строки – такая геометрия к лицу стихам о стихиях, возрастах жизни, темпераментах или иных квадратных гармониях. Стихи Е. Жамбаловой вроде бы совсем не об этом: о попытке примирения с родителями сквозь отчаяние, о поиске божественной милости, которая выше отчаяния, но и о воспоминаниях, которые совсем не милостивы, и уже не позволяют говорить о милости. Сюжет, кажется, тоже прост: жить одними воспоминаниями трудно, потому что искать светлое в жизни, где было много страданий – это слишком невыносимое усилие, и поэтому требуется забыться от воспоминаний. Разговор с ребенком в последних четырех строках об этом: чем больше ты даешь советов, тем больше забываешь о том, что сам был или сама была ребенком. Давать советы – как мы знаем, лучший способ забыть о собственных неисполненных обещаниях и несбывшихся надеждах.
Но в том-то и дело, что в стихотворении все обеты были исполнены, а надежд с самого начала особых и не было. Если отец может быть трезв, то это не просто случайность, это сбывшееся обещание самой человеческой природы расстаться с губительным для нее пороком. А если насилие в семье вновь разгорелось, то не потому лишь, что не было предпринято мер заранее, но потому, что не было надежды принять эти меры.
По сути, в стихотворении воспеваются четыре возраста. Первые четыре стиха говорят от лица ребенка: помолиться, выполнить некоторые правила, смысла которых ребенок сам до конца не может осознать и даже назвать с правильным падежом, это и означает утвердить саму возможность общаться с вещами. Как можно общаться с отцом, который пришел с работы трезвым? Только ли поговорить или поиграть с ним? Этого явно мало, важно, что сам миропорядок оказался с тобой заодно, а значит, можно быть благодарным не только за миропорядок.
В следующих четырех стихах, в которых порок оказался неблагодарным, уже взгляд подростка. Обычно мы его сочетаем с понятиями «кризиса», «бунта», «переходного возраста». Это справедливо, но при этом забывают о том, что подросток определенным образом разыгрывает себя, преувеличивая и свои достоинства, и свои недостатки. Подростковый кризис – это театр одного актера, предстояние себе и повторение одних и тех же формул обвинения себя или оправдания себя. Любой школьный психолог скажет, что подростки не столько бунтуют, сколько слишком озабочены тем, как они выглядят со стороны: поэтому эмоции их невоздержны, находя разрешение лишь в тавтологиях и повторениях.
Третьи четыре стиха – взгляд юности, а не просто ностальгия. Именно юная дерзость всегда оправдывает себя, что она не дерзость, а осуществление возможности, которая раньше была невозможна. Раньше нельзя было дотянуться, а если сейчас дотянуться можно, то это правильно. Наивное ругательство «нифига» рядом с меланхоличным «до сих пор еще тянусь» – это тоже формула юности: юность бранчлива часто просто потому, что не находит достаточно слов для противоречивых эмоций, и разве что попадание на волну ностальгии или меланхолии позволяет говорить развернуто о пережитом.
Наконец, последние четыре строчки – зрелость, которая не просто поучает, а знает, в чём именно она уже оправдана, а в чем – осуждена. Зрелость всегда наступает после психологической операции над собой: когда ты ощущаешь свое тело как заново собранное, как не вполне твое, как будто оно побывало на казни, на плахе социального, и ты должен опять отстоять, что оно твое. Поэтому грубое и совершенно взрослое «накосячил» здесь уместно: не просто наделал ошибок, но оказался под судом: косяки – это на жаргоне то, по отношению к чему могут быть выдвинуты уголовные обвинения.
Таким образом, перед нами особый сюжет четырех идеальных возрастов, но и четырех богословских добродетелей. В детстве не удается вера, потому что невозможно хранить верность ситуации, от которой невозможно оторвать взгляд и оторваться самому: хоть и пьяный, но на кого смотреть, как не на отца. Религиозность тем самым оказывается именно симптомом невозможности веры. В подростковом возрасте невозможна надежда, потому что надежда возникает только там, где нет дилеммы «прощение—обвинение», тогда как здесь возможно только движение по рельсам этой дилеммы. В юности нет любви, потому что любовь не обвиняет даже самые неудавшиеся желания, даже самые прошлые и наивные, но находит им место в самом нарастании страсти. Наконец, в зрелости нет мудрости, потому что мудрость не дает совет со словом «лучше»: либо совет есть, либо его нет, а лучше он или хуже – не забота мудрости. Таким образом, можно считать это стихотворение исследованием, при каких условиях невозможны добродетели, и следовательно, «негативной онтологией» морали. Бодрый и при этом однообразный по ритмике и только намекающий на спондеизацию («чтоб не…») ямб лучше всего отвечает такой негативной онтологии: невозможность для лирики резко поменять ритмический контур и знаменует ее особую оправданную рассудительность.
Василий ГЕРОНИМУС:
Стихи Жамбаловой мастерски двуедины. Сокровенная заумь в них сочетается с лобовой понятностью, причём означенные противоположности, соединяясь, образуют творчески органический сплав.
Стихотворение «чтоб не ругались…» решено художественно убедительно. Внешне «неправильный» и непривычный винительный падеж вместо ожидаемого дательного («молиться в бога», а не «богу») поэтически точно выражает безудержную энергию вопля к небу. Повод к нему – бытовые скандалы, ссоры матери с отцом на почве пьянства. Означенная проза жизни в стихах Жамбаловой гармонично сочетается с таинственным опытом сердца.
В стихах дышит религиозность… Автор свидетельствует о том, что грех – это не правонарушение в земном смысле, а духовная инфекция. Если же мы имеем дело не просто с виной, а с болезнью – то её следует лечить, например, молитвой, а не заниматься бесплодным морализированием. Пусть даже по человеческим меркам «неправильно», что религиозной женщине приходится отмаливать пьющего «батю» и фактически брать на себя его грех.
Обериутский абсурд забора, куда лезет религиозная женщина во искупление грехов ближних (вспоминаются стихи Хармса про то, как Иван Топорышкин пошёл на охоту, а пудель перепрыгнул забор) соответствует описанной в стихах духовной ситуации (которую периодически зашкаливает).
Поэтически точен и императив «поиграй», обращённый к ребёнку, который в силу своего возраста не ведает, что такое грех. Рядом с игрой витает неназванный рай детства. Всё звонко, ёмко и точно!
Единственная мелочная придирка. Говоря о том, что дочь порой чувствует себя виноватой за отца, автор употребляет глагол «накосячить». На уголовном жаргоне «косяк» – это оплошность, «накосячить» – совершить оплошность и не суметь сделать так, чтобы всё было шито-крыто, где-то неосторожно «засветиться». Конечно, писатель имеет право работать с любыми речевыми средствами, если они художественно оправданы. Но, во-первых, на фоне намеренно «неправильного» синтаксиса (отсутствие заглавных букв, знаков препинания, несколько экстравагантное употребление винительного падежа) уголовный жаргон – это уже некоторый перебор, а главное – смешение разных типов намеренного отклонения от нормы литературного языка (цветистая эклектика). И главное, во-вторых, в авторском тексте не хватает смысловой презумпции, согласно которой согрешить или понести на себе грех ближнего – значит нарушить некий полукриминальный кодекс. Может быть, всё-таки точнее сказать не «накосячить», а «напрокудить»? «напроказить»? Решать автору.
Вопрос был бы уж совсем факультативным и редакционным, если бы в корпусе текста не возникало бы некоторого «снижения градуса». В горячей молитве – вопле к небу – является экстатическое напряжение, тогда как в «косяке» является не кульминация действия, а скорее спад, депрессия. Впрочем, стихотворение в принципе может быть построено не на подъёме лирической интонации, а на спаде, на выдохе. Решать автору.
По большому счёту стихи сильные, даже безупречные, но рядом с ними является неизбежный вопрос: может ли поэзия, явление эстетическое (чувственно-воспринимаемое) быть одновременно религиозной (сверхчувственной)? Возникающее недоумение может быть обращено к автору в форме импрессии: в тексте стихотворения автор, стремясь сочетать религиозность и житейскую простоту, в потенциале скатывается в бытовую мораль: пьянству бой! даёшь трезвый образ жизни! А что если как раз вне житейского измерения дело может обстоять иначе – в человеке, когда он выпьет, является религиозная слеза и внутренняя правда, тогда как в трезвом состоянии он муляж, хотя делает всё внешне «правильно»! Впрочем, предложенная возможность присуща не «бате» Жамбаловой – существу грубому и простому наподобие булгаковского Шарикова. Из «бати», когда он в пьяном виде, лезет всякая дрянь…
Итак, перед нами современное религиозное стихотворение. Оно состоялось, оно проканало – оно берёт за живое.
